Он и Она...
Он сказал: «Мне нравятся многие женщины, Я не могу быть только с одной».
Она улыбнулась в ответ.
Он сказал: «Я сам по себе, Я свободен и никому ничего не должен».
Она закурила и опустила глаза.
Он сказал: «Мне нравятся женщины, которые понимают меня, и ценят мою свободу».
Она ухмыльнулась и выдохнула струйку дыма.

Он сказал: «Давай проведем хорошо время, ты мне нравишься».
Она затушила сигарету и посмотрела ему в глаза.
Он понял, что она не возражает.
Он спросил: «У тебя, наверное, было много мужчин?»
Она обняла его и сильнее прижалась к нему.
Он спросил: «Тебе хорошо со мной?»
Она закрыла глаза и поцеловала его.
Уходя утром, он сказал: «Все было здорово, только давай это останется между нами».
Она протянула руку и смахнула невидимую пылинку с его плеча.
Он сказал: «Я как-нибудь тебе позвоню».
Она кивнула и захлопнула дверь.
Он позвонил вечером того же дня.
Её не было дома.
Он дозвонился ей на сотовый только поздней ночью.
Она позволила приехать только через неделю.
Он спросил: «Ну, как ты развлекалась без меня?»
Она улыбнулась и предложила ему кофе.
Он звонил ей почти каждый день.
Она иногда просто не поднимала трубку.
Он приезжал к ней, когда она разрешала.
Она не объясняла, почему приглашения были такими редкими.
Он понял, что хочет быть только с ней.
Он нервничал, когда она не отвечала на звонки.
Он выходил из себя, когда узнавал, что её видели с другим.
Он хотел, чтобы об их связи знали все.
Она была против.
Он хотел, чтобы она была только его.
Он приехал к ней с огромным букетом алых роз.
Она приняла цветы, но попросила больше не приезжать без приглашения.
Он хотел попросить её стать его женой.
Она сказала: «Я сама по себе».
Он закурил, у него дрожали руки.
Она сказала: «Я свободна».
Ему вдруг стало холодно.
Она сказала: «Я никому ничего не должна».
Ему показалось, что сердце остановилось.
Она сказала: «И Я не собираюсь что-либо менять».

Секс после тридцати ноль ноль
Как это было с ним?.. Понимаешь, нам пришлось очень много выпить, чтобы осуществить задуманное. Но на самом деле нам не хотелось. Так бывает. Мы
произвели друг на друга приятное впечатление, только и всего. Мы даже раздеваться не стали. Он расстегнул на мне блузку, я на нем — рубашку и
джинсы. И всё. Не было любопытства. Нам пришлось пить так долго, что было уже почти утро, и мы оба валились с ног. К его чести, ему даже удалось
кончить. Пока он застегивал одежду, я украдкой вытерла рот. Он взял книжку, которую я ему дала. Кажется, когда мы прощались, он даже поклонился.
Глупые девочки фыркают: не зови меня деткой! Они цены не знают ласке. Пройдет каких-нибудь десять лет, и они сами будут говорить себе «детка».
Стоя у зеркала. Знакомая картина, правда? Когда тебе за тридцать, тебе кажется, «детка» — это пикантно. Тебе кажется, ты как спелый инжир;
крадешься, скуластая, зеленоглазая, обовьешь лозой, высосешь омелой, макнешь его лицом в свои нежные груди, и он никуда не денется. Ты его уводишь
с вечеринки к себе, и думаешь, это отличная идея, а потом вы приходите. Щелкает входная дверь, в доме тихо, зажигается желтый свет, и вы начинаете
в прихожей толкаться, снимая обувь. Тишина умножает неловкость, а не дай бог еще кот выйдет и станет ревниво орать, а мужчина будет пытаться его
гладить, мол, смотри, я всем вам друг. А ты скажешь: если мужчину любят кошки, значит, его любят женщины, и скорее включишь музыку, или телевизор,
или кран, или чайник, ну хоть что-то. А он ходит в носках, осматривается, так нелепо, но в тапочках еще хуже по-моему. И тебе уже не кажется, что
это такая отличная идея заняться любовью, но назад дороги нет; и что самое смешное, он в этот момент думает то же самое. И вы, чтобы друг друга не
обидеть, быстро молча пьете чай и начинаете целоваться, идете в спальню, бросаете одежду на пол, как бы в порыве страсти.
И против своего желания ты подмечаешь вдруг его сутулость, или темные волосы на бледных сосках, или бородавку на спине, зажмуриваешься, но поздно,
всё, уже ничего не хочется. Дело, конечно, только в том, что нет любви, но сколько в мире народу живет без любви, с кем-то же они занимаются
сексом, правда? Друг с другом ведь, да? И чем вы хуже?.. Вы ласкаете друг друга так и эдак, ничего не совпадает, потеть начинает кто-то один, и
вот он вроде бы уже готов, но надевает презерватив — и все насмарку. Тебе в этот момент лучше бы сквозь землю провалиться, будто стояла на сцене и
забыла роль, то есть ничего страшного, несомненно, не происходит, просто несколько секунд позора. И ты не можешь сказать: да ладно, мол, давай
забудем. Нужно ему дать шанс отыграться, понимаешь? — и вы возобновляете всю эту утомительную возню.
(Все дело лишь в том, что нет любви. Любовь — волшебный объектив, в который почти ни черта не видно, такой он великодушный. Мы все о нем мечтаем,
потому что сил нет уже видеть это всё как есть, насквозь, без прикрасы, неприглядное, стоически жалкое, упорствующее в обыденности, предсказуемое
до оскомины. Мы хотим с высоты амфетаминового полета вздыхать: о-о-о, как ты прекрасен, как ты прекрасен, возлюбленный мой! Хотим слышать в
телефонной трубке голос, и, не понимая о чем он говорит, думать, что его украинский акцент — это такая клевая вещь, которой его наделила природа,
и чувствовать, как в животе призывно пульсирует красным светом маленький такой маячок).
Он потом лежит рядом с тобой и мучается сомнением, что ты не кончила, что ты его обманула. А ты, конечно же, кончила, потому что можно позволить
себе не кончать, если у тебя секс каждую ночь, а тут, извините, уплочено. Да вот только, когда кончала, ты думала совсем про другое, ушедшее
давным-давно, и оттого еще более чудесное. Это даже не прошлое уже, а чистая грёза, тот мальчик, с которым было по-настоящему, это как отражение в
темном окне с двойными рамами, ползучее, пропадающее, попадающее взглядом мимо глаз. Хочется плакать, хочется в душ. Мужчина одевается и говорит,
что перед работой обязательно нужно попасть домой, а ты и не пытаешься его удержать. И в прихожей обнимаешь с благодарностью, но не за секс, а за
то, что он уходит. Обнимаешь тепло и долго, превозмогая нетерпение, и вместо «прости» говоришь «спасибо». И вот потом уже, стоя в ванной перед
зеркалом, ты называешь себя «детка». Исполняясь нежности к перезрелому своему телу, опустившимся уголкам губ, морщинкам у глаз. Обещая себе
великолепные новые дни.
Как это было с ним?.. Понимаешь, нам пришлось очень много выпить, чтобы осуществить задуманное. Но на самом деле нам не хотелось. Так бывает. Мы
произвели друг на друга приятное впечатление, только и всего. Мы даже раздеваться не стали. Он расстегнул на мне блузку, я на нем — рубашку и
джинсы. И всё. Не было любопытства. Нам пришлось пить так долго, что было уже почти утро, и мы оба валились с ног. К его чести, ему даже удалось
кончить. Пока он застегивал одежду, я украдкой вытерла рот. Он взял книжку, которую я ему дала. Кажется, когда мы прощались, он даже поклонился.
Глупые девочки фыркают: не зови меня деткой! Они цены не знают ласке. Пройдет каких-нибудь десять лет, и они сами будут говорить себе «детка».
Стоя у зеркала. Знакомая картина, правда? Когда тебе за тридцать, тебе кажется, «детка» — это пикантно. Тебе кажется, ты как спелый инжир;
крадешься, скуластая, зеленоглазая, обовьешь лозой, высосешь омелой, макнешь его лицом в свои нежные груди, и он никуда не денется. Ты его уводишь
с вечеринки к себе, и думаешь, это отличная идея, а потом вы приходите. Щелкает входная дверь, в доме тихо, зажигается желтый свет, и вы начинаете
в прихожей толкаться, снимая обувь. Тишина умножает неловкость, а не дай бог еще кот выйдет и станет ревниво орать, а мужчина будет пытаться его
гладить, мол, смотри, я всем вам друг. А ты скажешь: если мужчину любят кошки, значит, его любят женщины, и скорее включишь музыку, или телевизор,
или кран, или чайник, ну хоть что-то. А он ходит в носках, осматривается, так нелепо, но в тапочках еще хуже по-моему. И тебе уже не кажется, что
это такая отличная идея заняться любовью, но назад дороги нет; и что самое смешное, он в этот момент думает то же самое. И вы, чтобы друг друга не
обидеть, быстро молча пьете чай и начинаете целоваться, идете в спальню, бросаете одежду на пол, как бы в порыве страсти.
И против своего желания ты подмечаешь вдруг его сутулость, или темные волосы на бледных сосках, или бородавку на спине, зажмуриваешься, но поздно,
всё, уже ничего не хочется. Дело, конечно, только в том, что нет любви, но сколько в мире народу живет без любви, с кем-то же они занимаются
сексом, правда? Друг с другом ведь, да? И чем вы хуже?.. Вы ласкаете друг друга так и эдак, ничего не совпадает, потеть начинает кто-то один, и
вот он вроде бы уже готов, но надевает презерватив — и все насмарку. Тебе в этот момент лучше бы сквозь землю провалиться, будто стояла на сцене и
забыла роль, то есть ничего страшного, несомненно, не происходит, просто несколько секунд позора. И ты не можешь сказать: да ладно, мол, давай
забудем. Нужно ему дать шанс отыграться, понимаешь? — и вы возобновляете всю эту утомительную возню.
(Все дело лишь в том, что нет любви. Любовь — волшебный объектив, в который почти ни черта не видно, такой он великодушный. Мы все о нем мечтаем,
потому что сил нет уже видеть это всё как есть, насквозь, без прикрасы, неприглядное, стоически жалкое, упорствующее в обыденности, предсказуемое
до оскомины. Мы хотим с высоты амфетаминового полета вздыхать: о-о-о, как ты прекрасен, как ты прекрасен, возлюбленный мой! Хотим слышать в
телефонной трубке голос, и, не понимая о чем он говорит, думать, что его украинский акцент — это такая клевая вещь, которой его наделила природа,
и чувствовать, как в животе призывно пульсирует красным светом маленький такой маячок).
Он потом лежит рядом с тобой и мучается сомнением, что ты не кончила, что ты его обманула. А ты, конечно же, кончила, потому что можно позволить
себе не кончать, если у тебя секс каждую ночь, а тут, извините, уплочено. Да вот только, когда кончала, ты думала совсем про другое, ушедшее
давным-давно, и оттого еще более чудесное. Это даже не прошлое уже, а чистая грёза, тот мальчик, с которым было по-настоящему, это как отражение в
темном окне с двойными рамами, ползучее, пропадающее, попадающее взглядом мимо глаз. Хочется плакать, хочется в душ. Мужчина одевается и говорит,
что перед работой обязательно нужно попасть домой, а ты и не пытаешься его удержать. И в прихожей обнимаешь с благодарностью, но не за секс, а за
то, что он уходит. Обнимаешь тепло и долго, превозмогая нетерпение, и вместо «прости» говоришь «спасибо». И вот потом уже, стоя в ванной перед
зеркалом, ты называешь себя «детка». Исполняясь нежности к перезрелому своему телу, опустившимся уголкам губ, морщинкам у глаз. Обещая себе
великолепные новые дни.

Селезнёв, Эпштейн и бозон Хиггса
Бесстрастный механический голос объявил название следующей станции? и двери вагона с шипением поползли навстречу друг другу. Селезнёв
интеллигентно опустился на коричневый дерматин сиденья рядом с очкариком, читающим газету.
Метропоезд дёрнулся, очкарик непроизвольно толкнул плечом Селезнёва, поднял глаза и воскликнул: «Ха, Селезень!!! Здорово, сколько лет, сколько
зим». Селезнёв вгляделся и удивился в ответ — «Эйнштейн, в бога душу мать! Ты как тут?!»
Очкариком оказался Сашка Эпштейн, прозванный в институте Эйнштейном не только по фамильному созвучию, но и за увлечение теоретической физикой.
Селезень и Эйнштейн никогда не были особо близкими приятелями в студенчестве, но когда тебе сорок, то поневоле цепляешься за любую весточку из
своей юности.
— Рад, что встретил тебя, Селезень, никого из наших не видел аж с самого выпуска, — радостно поделился очкастый Эпштейн, а Селезнёв поморщился:
уже успел отвыкнуть от своего прозвища.
— Да, — кисло согласился он, — всё течёт всё изменяется, ну над чем работаешь? — поинтересовaлся Селезнёв. Не то, чтобы его интересовал ответ, но
заводить разговор о жёнах и детях настроения не было.
Неожиданно Эпштейн заговорщицки подмигнул собеседнику и придвинулся ближе.
— Слушай, Селезень, мне никто не верит, но я точно знаю, что я на пороге великого открытия! Всё так и случится, как я и пытаюсь им доказать… —
физик раскрыл газету, которую читал. Селезнёв мельком глянул на заголовок. Речь шла об андронном коллайдере, который для Селезнёва, как в прочем и
для большинства нормальных людей, был просто Очень Большой Загaдочной Фигнёй.
— Старик, я понял назначение бозона Хиггса, — театрально величественно провозгласил Эпштейн, а Селезнёв грустно отметил факт, что ему придётся
слушать откровения сбрендившего гения. Но постепенно, вслушиваясь в возбуждённую речь однокашника и, стараясь не обращать внимание на капельки
слюны, вылетавших изо рта Эпштейна вместе с шипящими согласными, он увлёкся.
Эпштейн рассказывал долго и упоительно. Через семь остановок Селезнёв уже знал о современной теории возникновения мира. Выходило, что так как
изменения вселенной бесконечны, то на определённых отрезках её существования атомы просто обязаны складываться в порядке, в котором они уже
находились ранее.
— То есть, ты хочешь сказать, — уточнил далёкий от теории поля и прочих изысков точных наук Селезнёв, — что миллиарды частиц, составляющие ну…
например… ну… — он замялся, обвёл глазами вагон и указал на девочку сидящую напротив и занятую чисткой апельсина, — вот этот апельсин,
существует сейчас где-то ещё?
— Не только апельсин!!! — непонятно чему обрадовался Эпштейн, — но и ты и я, и вообще всё, — он махнул рукой на вагон и хмурых пассажиров вокруг,
— обязательно должно где-то и когда-то возникать с определённой периодичностью! Количество вариаций огромно, человеческому мозгу его не охватить,
но тем не менее оно далеко не бесконечно.
— Да ну, — не поверил ему Селезнёв, — это ж какая вероятность, что такое количество атомов сложится одинаково. Ты вот попробуй десять раз «орла»
выкинуть и то не получится…
— Ну это смотря сколько раз пробовать будешь, — отпарировал Эпштейн, — в том то и дело, что космос не имеет времени, и потому понятие «долго» или
«быстро» для него отсутствуют. — Физик победоносно посмотрел на Селезнёва.
— Хорошо, — согласился тот, — значит какие-то триллионы лет спустя, ну или квадриллионы веков до, существовал или будет существовать ещё одна
копия меня?
— Да нет же, — досадно поморщился Эпштейн, — это для тебя «триллионы лет спустя», а для космоса, который есть независимо от времени всё
происхoдит одномоментно…
Селезнёв пытался переварить полученную информацию. Выходило логично, но от этого не более понятно. Получалось, что для Селезнёва, находящегося
«внутри» нашего мира, все события совершались позже или раньше, так как обладали точкой отсчёта, а для Селезнёва находящегося «во вне», эти
параметры отсутствовали напрочь и соответственно все эти копии должны были существовать одновременно, и в тоже время, для самих себя, они отстояли
в нескончаемые биллионы лет.
Слезнёв впервые осознал слова старой песни «Кипит наш разум возмущённый...».
— … так вот, этот бозон Хиггса, — продолжал не заметивший минутного «отсутствия» собеседника Эпштейн, — вовсе не относится к массе элементарных
частиц. Это порядковый определитель той или иной модели бытия. Ведь для космоса всё происходит одновременно и потому-то эти одинаковые миры не
пересекаются.
Этой тонкости Селезнёв не понял, но, так как ему было скоро выходить, переспрашивать не стал.
— Ну хорошо, а этот при чём? Ну этот… — Селезнёв бросил взгляд на страницу газеты, — Андронный Коллайдер…
— Ааааа, — поднял палец Эпштейн, — вот тут-то оно и есть. Понимаешь, Селезень, взрослые дяденьки решили поэксперементировать с возникновением
чего-либо из ничего. Но это незапланированный акт, он нарушит и всю бесконечную очерёдность существующих ныне моделей… Они начнут налезать друг
на друга, смешиваться… Настанет царство абсурда…
— Почему абсурда? — не понял Селезнёв.
— А как же, — весело отозвался Эпштейн, — ведь, все наши действия продиктованы целесообразностью, присущей только данной модели. Когда ты
совершаешь поступок, то делаешь это с целью улучшения своего бытия… это и есть целесообразность, — видя, что Селезнёв собрался ему возразить,
Эпштейн махнул на него рукой, — и не спорь, просто сам подумай… любой твой поступок, даже альтруистический, продиктован тебе твоим восприятием
мира…
— И?
— И то, что выгодно или целесообразно тебе сегодня, может совсем не подходить тебе в другом случае… ну теперь понял? Помнишь как у Бредбери —
из-за одной раздавленной в прошлом бабочки к власти пришла другая партия? Но там-то была фантастика…
— Нет, не понял, — насупился Селезнёв, но его собеседник уже поднялся.
— Ну, старичок, некогда мне тебе объяснять. Слушай, только. Через три дня, в шесть вечера по нашему времени это и произойдёт, я не знаю, чем всё
это закончится и как это начнётся, даже представить себе не могу…
После этих слов Эпштейн сунул Селезнёву руку и смешался с толпой.
Прошло три дня. Селезнёв уже напрочь забыл об Эпштейне и его сумасшедших предсказаниях. Быт затягивал и колбасил — жена, работа, дочка, дом…
Сидя в вагоне метро Селезнёв мельком глянул на часы — без трёх минут шесть. Опа, ещё успеем расписать с Антоном тысячу, подумал Селезнёв и тут
поезд выкатился на станцию. На секунду, всего лишь на миг, вдруг погасли огни и в вагоне и на перроне. Москвичи и гости столицы одновременно
судорожно вздoхнули, кто-то ойкнул. Селезнёв ощутил кратковременное голoвокружение и странное чувство Де Жа Вю. Ему вдруг показалось, что всё это
уже было, но подхваченный людским потоком он потерял эту мысль…
На выходе из метро Селезнёв был остановлен тёткой замотанной в платок. В руках у тётки была картонная коробка.
— Эй, мужчина, купи котёнка, — совала ему под нос коробку тётка, — гляди какой, за пятьдесят рублёв забирай…
На дне коробки котёнок не подавал никаких признаков жизни.
— Так он же у вас мёртвый, — удивлённо проговорил Селезнёв.
— Ну хорошо, — легко согласилась тётка, — тогда возьми за двадцать пять…
Селезнёв положил купленного котёнка в карман и направился к остановке автобуса.
Дома он вручил животное дочери:
— Марьянка, ты давно хотела иметь котёнка, на держи… — и протянул ей на ладони пушистый трупик с болтающимися лапками.
— Ой, какой хорошенький, — завизжала дочь — Он и не живой вовсе, кормить не надо! — она рванула на кухню к матери похвастаться подарком. Селезнёв
удовлетворённо хмыкнул, снял в прихожей ботинки, брюки, трусы и прошёл в комнату.
За накрытым для чаепития столом сидела его тёща Зинаида Павловна.
— Здравствуйте, мама — поздоровался Селезнёв и сразу уважительно снял носки. Положил их в вазу с печеньем. — Как у вас дела, как здоровье?
— Ой и не говори, — закокетничала тёща, — вот несу вам свежие анализы к чаю, — она показала рукой на банку в центре стола со светло коричневым
содержимым.
— А вот это отлично, — довольно потёр руки Селезнёв, — как раз то, чего нам и не хватало, — он с удовольствием вооружился чайной ложечкой и
нацелился попробовать.
— А вот подожди, пока все сядут, — сердито одёрнула его Зинаида Павловна, — и не лезь в банку своей ложкой, аккуратно положи в розетку…
В комнату вошла жена с чайником. За ней показалась Марьянка с дохллым котёнком на руках.
— Папа, его будут звать Бозо! — выпалила дочь, — он такой миленький…
«Бозо, Бозо, Бозо» — это имя что-то как будто бы напомнило Селезнёву, но тут заголосил звонок и он потопал в прихожую. За дверью высился сосед и
партнёр по картам Антон.
— Здоров, держи краба, — прошёл в квартиру Антон, — как делишки, как детишки? — из нагрудного кармана рубашки сосед вынул красный фломастер и
нарисовал на спине селезнёвой тёщи квадрат — он был интеллегентный человек, даром что военный. Тёща зарделась.
Селезнёвы расселись пить чай. Как и принято в культурных московских семьях, в каждую налитую женой чашку Селезнёв в начале опускал кончик своего
члена, убеждался, что чай холодный и только затем передавал дальше. В первую очередь тёще, потом гостю, а уж потом дочери и жене. Зинаида Павловна
была довольна воспитанным зятем.
— Как ваша проблема, Антон, — картинно отставив мизинец, спросила тёща.
— Вы знаете, сегодня лучше, — заверил её гость, — иногда конечно кровит, но чешется заметно меньше… — Антон, кадровый военный, страдал
геммороем. Сказывались просиженные на деревянном стуле в вонкомате годы. — Ну, уж раз вы спросили… — мужчина встал, отставил недопитую чашку в
сторону и кряхтя залез на стол. По-военному чётко он снял тренировочные штаны и нагнулся. Селезнёвы с интересом стали рассматривать то антоново
место, которое «чешется заметно меньше».
— Ну что ты стоишь, — упрекнула Селезнёва жена, — давай быстро, видишь же Антон ждёт.
Селезнёв мухой метнулся в ванную комнату и принёс семейные зубные щётки.
— На, — протянул он одну жене, — действуй. — Оставшиеся две он раздал тёще и дочери.
Зинаида Павловна мягко развела ягодицы Антона в стороны и начала нежно почёсывать между ними. К ней присоединилась селезнёвская жена и дочь. Антон
угрюмо молчал.
— Папа, папа, а Бозо ещё не пора спать? — спросила Марьянка, водя своей детской щёткой по волосатой поверхности соседа.
«Бозо, Бозо, Бозо» — опять мелькнула в голове Селезнёва мысль. И тут он вспомнил и бозон Хиггса и теорию Эпштейна о нарушенной «целесообразности».
«Какой бред,» — подумал Селезнёв, как вообще он мог поверить этому полоумному Эйнштейну, что такое возможно. Усмехнувшись своей наивности,
Селезнёв пожал плечами и посмотрел в окно. Над горизонтом поднималось солнце. Наступала ночь…